Л.Г. Корнилов

Я с глубоким душевным волнением беру слово в память незабвенного героя и патриота Лавра Георгиевича Корнилова. Его жизнь, его подвиги, его смерть, вся его личность, когда в них вдумываешься, их себе осмысливаешь, настраивает торжественно и молитвенно, и трудно таким настроением делиться с другими в холодной и скудной обыденной речи. Но многие из вас уже вознесли смиренные молитвы об упокоении души нашего вождя и о том, чтобы ему Господь сотворил вечную память. Теперь нашему слабому и бледному светскому слову предстоит как-то воздать должное великому усопшему.

История в разных очертаниях знает образ человека, который уже при жизни вырастает в целую легенду. И, быть может, нет для исторической психологии задачи более трудной и в то же время более привлекательной, чем следить за разными видами, формами и обнаружениями этого замечательного явления — человека, ставшего легендой. Есть ложные и есть истинные легенды о людях. Ложными являются такие, которым в подлинной действительности не соответствует никакого существа или это существо, это бытие не соответствует образу легенды. И бывают легенды истинные, которые в поэтическом образе не только не искажают действительности, а наоборот, отображают ее сосредоточенно и в полной силе, где образы реальный и воображаемый сливаются в некоторое подлинное и многозначительное единство-бытие.

Таким был Лавр Георгиевич Корнилов, при жизни ставший легендой, но легендой истинной, полной реального бытия, ощутимого и для величайшего маловера.

Я могу удостоверить это как человек, которому приходилось видеть Корнилова в разных положениях и иметь счастье интимных бесед с ним. Незабвенны для меня минуты, когда я проходил в Ростове в кабинет Л[авра]
Г[еоргиевича] и когда я ощущал, что стоявшие на страже у его дверей текинцы, простые воины и недавние кочевники, как-то объединяются со мной, «штатским» и «интеллигентом», в почитании этого русского генерала с восточными чертами, невзрачного и в то же время такого обаятельного.

В чем же была сущность этой замечательной личности? Я не берусь оценивать военных дарований Корнилова, но они, по-видимому, не представляли ничего исключительного. Он совсем не был политиком, и мы, к сожалению, даже знаем, что он часто грубо ошибался при распознавании и выборе людей. Но в нем было одно непререкаемое свойство, не видеть которого могла только слепота, вольная или невольная. В нем было величайшее напряжение героической воли, героизмом заражавшее все окружающее. Корнилов не был пассивным исполнителем ни отдельных приказов, ни какого-нибудь целого долга или цельного призвания. Он был деятельный герой, сам ставивший себе задачи, своим волевым напряжением их творивший и оуществлявший и этим напряжением зажигавший других. Железный исполнитель долга и деятельный герой-творец в одном лице, живое воплощение героической воли и ее магнетизма — таков Лавр Георгиевич Корнилов.

Живые люди распознаются в сопоставлении с другими, сравнимыми с ними, живыми людьми. Передо мной прошли разные образы деятелей «белого движения» в лице его самых выразительных представителей — военных вождей. Я не буду по понятным причинам говорить о тех, кто еще, благодарение Богу, живы. Но позвольте любовно и бережно вдвинуть Л[авра] Г[еоргиевича] в ряд уже отошедших: М.В. Алексеева, А.М. Каледина и А.В. Колчака. Все эти лица были подлинными героями и такими же героями-мучениками за Россию, как и Л.Г. Корнилов.

Как человек долга, т.е. как трезвый слуга-исполнитель его велений,
М.В. Алексеев был сильнее и как-то, да позволено будет так выразиться, осязательнее Корнилова, но того особенного и собственного напряжения героической воли, которое было в Корнилове и излучением которого он заражал все вокруг себя, в Алексееве не было. В его трезвой и сухой личности не было корниловского магнетизма.

Каледин был героической фигурой — это был какой-то римлянин в обличьи донского казака. Но, будучи верным исполнителем долга, суровым к себе и к другим, Каледин оказался буквально не в силах жить и устоять в удушающей атмосфере гражданской войны. Он был воином, но не борцом.

Я меньше других видел и знал Колчака. Но мне кажется, что в нем нервность натуры, в этом отношении почти женственной, не давала воле доходить до того самобытного героического напряжения, которого достиг Корнилов. Колчак был гораздо больше поставлен другими, чем стал сам на место, на котором он стоял. У Колчака не было той неукротимой и в то же время стальной активности, какою был одарен Корнилов.

Когда я думаю об этих русских героях, слава которых окончательно воссияет в воскресшей и возрожденной России, я ощущаю их личности в каких-то физических образах и символах.

М.В. Алексеев — это массивная железная балка — стропило, на которое в упорядоченном строе и строительстве можно возложить огромное бремя, и оно легко подъемлет это бремя.

Каледин — это мощный камень, как бы вросший в свою историческую почву и вне ее беспомощный и слабый.

Колчак — это сосредоточенный в целую даровитую личность нерв, чувствительная струна, которой угрожало поравться или быть порванной.

Корнилов — это стальная и живая пружина, которая, будучи способна к величайшему напряжению, всегда возвращается к исходному положению, подлинное воплощение героической воли.

[* * *]

Теперь позвольте в кратких словах оценить историческое значение этой личности и ее появления на широкой сцене русской истории.

Корнилов стал народным военным героем уже в эпоху великой войны, и народное имя Корнилова побудило Временное правительство призвать Корнилова командующим войсками Петроградского военного округа. В раболепстве перед взбунтовавшимися солдатами и в желании почтить и использовать в то же время героя войны и любимца армии сказалась вся роковая и, скажем прямо, постыдная двойственность Временного правительства. Этой двойственности не мог снести Корнилов, и он ушел из командующих Петроградского военного округа вновь в действующую армию. Когда столь же легкомысленное, сколь и двойственное, так называемое «наступление Керенского» привело к жестокой неудаче, снова обратились к Корнилову и призвали его, приняв его условия, к командованию всеми вооруженными силами России. Но и тут Временное правительство оказалось одинаково и недальновидным, и лишенным патриотической честности. Борьба с разложением армии могла вестись только энергичным сосредоточением всех сил против разлагающей пропаганды и требовала разительных средств и разящих ударов. Это ясно понимали до Корнилова и Алексеев, и Брусилов. Корнилов ощущал это всем своим существом. На его пути стоял никто иной, или ничто иное, как Временное правительство в лице слабого Керенского и коварно-бесчестного Некрасова. Всю низость и всю глупость этого сопротивления Временного правительства Корнилову можно было измерить тогда, когда, предав суду и заточив Корнилова за государственную измену, Временное правительство само бесславно пало через несколько месяцев. С преступным легкомыслием оно, вместо того чтобы поддержать единственную силу, могшую вступить в бой с большевизмом, толкнуло и оттолкнуло ее, оставшись наедине с большевиками и со своей собственной слабостью. Обвинение в государственной измене, предъявленное Корнилову и его сподвижникам, было не только ни с чем не сравнимой низостью, оно было и величайшей политической глупостью.

Но героическая воля Корнилова не была сломлена неудачей и быховским заточением. Когда восторжествовали большевики, Корнилов явился рядом с А.М. Калединым и М.В. Алексеевым той силой, героизм которой стал стягивать вокруг себя лучших сынов России. Началась эпоха собирания тех сил, которые, несмотря на огромные трудности, вели в течение многих лет борьбу с язвой большевизма, он же интернационализм и коммунизм, и, создав не умирающую традицию этой борьбы, спасли честь России и заложили главный камень ее национального возрождения. Ибо подлинные силы зиждутся не внешними успехами, а национальными традициями, духовной стойкостью и непреклонностью.

Когда мы, скромные почитатели, помощники и пособники Корнилова, в наших подпольях в Москве и иных местах России узнали весной 1918 г. о славной смерти Корнилова на поле брани, наши души преисполнились неизмеримою скорбью. Но и скорбя, мы не отчаивались, так же как не отчаиваемся теперь. Мы знали, что дух Корнилова не умрет и что мертвый он будет живить и двигать нас всех огромным напряжением своей великой героической воли!

Да удостоит же нас Господь быть верными последователями Корнилова на его патриотическом пути!

Слава его имени!

Струве П.Б. Patriotica: Россия. Родина. Чужбина
/ Русский Христианский Гуманитарный Институт.
СПб.: Издательство РХГИ, 2000.
(Серия «Из архива русской эмиграции»). С. 164–167