Ныне стало модным всячески критиковать и поносить наших генералов, противопоставляя им штабс-капитанов и остальную массу рядовых. Так поступает А. Керсновский в «Истории Русской армии», описывая эпоху последней войны; то же делает и И. Солоневич, отрицая за генералами какие бы то ни было положительные качества и приписывая последние только массе штабс-капитанов — этих будущих строителей России.

Нападки на наш генералитет, как А. Керсновского, так и И. Солоне-
вича, за его неспособность и ошибки в прошлом, конечно, имеют свои основания. И я не являюсь безусловным поклонником нашего генералитета времен Великой войны, ни тем более [времен] гражданской, добровольческого и казачьего производства. Но не могу согласиться с крайностями, допускаемыми как А. Керсновским, так и И. Солоневичем.

При всех достоинствах книги А. Керсновского, отмеченных военной критикой, получается одностороннее впечатление: высшее командование за редкими исключениями никуда не годно; наш же солдат всюду герой.

Мне пришлось почти 2 с половиною года провести на войне в штабах дивизий, т. е. быть всегда с войсками, на всех фронтах, начиная с
В. Прусского и кончая Румынским; пришлось видеть много примеров как героизма, так и халатности и трусости. Я позволю себе привести некоторые характерные примеры.

Последние дни ноября 1914 года. После Лодзинской операции, где мы и немцы сыграли вничью и где была полная возможность захватить в плен ген. Макензена с его обходящим корпусом, но по бездарности ген. Ренненкампфа эта возможность упущена, стояли мы 2 недели на позициях на р. Мроге (1-я бригада 16 пех. див. и вся
26 пех. дивизия в составе II арм. к-са). Правее нас фронт простирался до р. Вислы впереди гор. Сохачева, и здесь немцы повели новое наступление. По должности и. д. н-ка штаба 16 пех. див. послал я офицера выяснить, каково положение в соседних частях. Офицер вернулся и доложил: «Видел я ген. Захарова, н-ка 55 пех. дивизии (второочередная дивизия), и он мне объяснил: от первых же выстрелов немецкой тяжелой артиллерии моя дивизия разбежалась; я послал весь штаб вместе с полк. Незнамовым искать ее и собирать».

Я искренне пожалел моего профессора Академии и мысленно обругал Петербургское мобилизационное начальство, допустившее столь нелепое назначение: вместо того, чтобы проф. стратегии послать в Ставку или по крайней мере в штаб армии, его назначили на черную работу в штаб дивизии, где н-ку штаба приходится подчас по неделям не раздеваться, спать случайно на полу или в сарае, иногда быть весь день верхом, а ночью работать в штабе, словом, для чего нужно быть молодым капитаном или штаб-офицером и иметь соответственное здоровье.

Наконец, всему нашему фронту приказано отойти на линию р.р. Бзуры и Равки в ночь на 1-е декабря. В темную, так наз. воробьиную осеннюю ночь, после соблюдения всех предосторожностей, наша бригада оставила свои окопы и выступила в 10 ч. вечера проселочной дорогой на пос. Болимов. Вр. командовал бригадой к-р 16 арт. бригады, отличный артиллерист, но уже пожилой и отяжелевший генерал, неподготовленный к роли самостоятельного н-ка и потому предоставивший мне распоряжаться по моему усмотрению его именем (такие случаи были нередки в высших штабах).

Я выступил с аррьергардом около 12 ч. ночи, догнал колонну главных сил, нашел едущего в фаэтоне генерала и доложил, что пока все обстоит благополучно. Выслушав доклад, он пригласил меня присесть к нему в фаэтон и отдохнуть. Уже 2 недели, со времени окончания Лодзинской операции, я не раздевался, вследствие интенсивной маневренной войны и весьма неопределенного, неустойчивого положения, а последнюю неделю спал 3–4 часа в сутки, проводя дни в поле на разных рекогносцировках, а ночью работая в штабе. Теперь, при отходе, усталость особенно чувствовалась, почему я и поддался соблазну совершить ночной переход в фаэтоне. Приказав вестовому не отдаляться с лошадью от коляски, я едва успел посмотреть на часы (было 3 ч. ночи) и тотчас же уснул. Проснулся в 4 часа и вижу, что наша колонна стоит, а кругом меня сонное царство. По краям дороги и по обочинам храпят офицеры и солдаты. Бужу первых попавшихся, спрашиваю, давно ли стоим — никто ничего не знает. Обычное явление: остановилась голова — стоит и вся колонна и мирно ждет. Мой вестовой и лошадь оказались тут же. Уже втянутая в походы, умная лошадь, осторожно пробираясь между спящими на запруженной дороге, доставила меня через час до головы колонны. Получился разрыв колонны. Авангард и голова гл. сил ушли вперед, а теперь головою оказался зарядный ящик перед железнодорожным мостом Сохачев — Скерневицы. Лошади стояли «уши врозь, дугою ноги», а
3 канонира, сидя на ящике, спали, обнявшись, богатырским сном.

Свое негодование я излил на их спинах [с] помощью своего стэка. Они вскочили не столько от боли (под шинелями были ватные безрукавки), сколько от неожиданности, и колонна тронулась. Пропустив колонну, я догнал голову уже у самого пос. Болимова, где мы и перешли мост на р. Равке в 8 ч. утра, т. е. на 2 часа позднее назначенного срока. Эти 2 часа стоили нам не мало потерь, ибо, едва пехота успела наскоро занять позицию (артиллерия не успела), как в
10 ч. утра началась работа немецкой тяжелой артиллерии по нашей новой позиции, плохо и наспех подготовленной какими-то тыловыми частями до нашего прихода. Одна из второочередных дивизий, шедшая левее нас, должна была занять позицию левее шоссе Боли-
мов — Варшава (мы — правее), но в назначенное время не пришла и позиции не заняла. Часть этой дивизии, застряв по дороге, попала в плен. Я, конечно, виноват, что позволил себе проспать час в фаэтоне, но неужели судьба целой бригады с артиллерией зависит от одного капитана Ген. штаба?

Аналогичный описанному случай произошел со мной при спешном ночном походе II арм. корпуса 7–8 ноября на Стрыков для удара по тылам обходной колонны Макензена. Здесь виновниками остановки целой колонны явились г.г. офицеры 26 арт. бригады, зашедшие в избу «посмотреть карту и кстати подкрепиться». И здесь мы опоздали, не придя в назначенное время. А сколько мучений было с нашими обозами во время походных движений! Наши обозные солдаты были настоящие анархисты по своей природе, которым противен какой бы то ни было порядок и которые при первой же возможности так запружали дорогу, что ни пройти, ни проехать. Тут приходилось не только ругаться, но и драться, чтобы навести какой-либо порядок. Хорошо еще, что тогда не существовало современной мощной авиации.

Как известно, русский народ порядка не любит. В прежних наших армиях, при длин. сроках службы, любовь к порядку прививалась хотя и искусственно, вопреки характеру русского крестьянина, но прочно. При трехлетнем сроке службы эта прививка не была прочной, и ушедший в запас солдат скоро освобождался от всех военных навыков, становясь прежним мужиком-разгильдяем.

Н-к 122 пех. дивизии, ген. Лихачев, участник Турецкой войны и настоящий Суворовский генерал (ныне уже вымершая порода людей), когда подходило время, назначенное для атаки (лето 1916 г.), а атака не начиналась (обыкновенное явление!), говорил мне, своему н-ку штаба: «Знаете, И. Ф., если мы не пойдем туда, ничего не выйдет!» И мы шли, оставляя наш наблюдательный пункт со всеми средствами связи, и, вопреки элементарным правилам, теряя на время управление дивизией. Действительно, атака начиналась и удавалась обыкновенно после того, когда генерал с палкой в руке прошелся сверху по брустверу хотя бы одного ротного участка окопов и выгнал оттуда наших бойцов. Бывали случаи, что он своей палкой поколчаивал и офицеров и солдат, засевших где-нибудь в «лисьей норе». Странные люди! Они больше боялись этой палки, нежели неприятельского огня. Мне приходилось сопровождать его всюду, чтобы он не зарвался где-нибудь с одной ротой, забыв о дивизии.

«Военное дело все в исполнении, в действии». Значит, самый гениальный приказ останется бесполезным, если не будет выполнен.
В этом отношении была большая разница между командным положением немецких и наших генералов. Первые, отдав приказание, могли быть уверены, что подчиненные приложат все старания для точного его выполнения. У наших генералов никогда не могло быть такой уверенности. Они должны были везде иметь свои глаза и уши в лице офицеров Ген. штаба или личных адъютантов, которые следили бы, выполнено ли отданное приказание. Про Австрийскую армию я и не говорю: там этот вопрос стоял гораздо хуже, чем у нас.

И. Солоневич, называя наших генералов осколками былых поражений, утверждает, что Императорская Россия проиграла войну. Это утверждение пристрастно (в духе Керенского) и в корне неверно. Войну проиграла новая революционная Россия, а не прежняя Императорская. Для такого заключения довольно прочесть ту же историю А. Керсновского. Да, мы воевали далеко не блестяще; наш высший командный состав допустил много грубых ошибок, но наши союзники, обладавшие богатейшими техническими средствами, воевали нисколько не лучше нас, а главное — недобросовестно по отношению к нам. Эта недобросовестность спасла их от поражения, дав возможность на нашей крови выиграть время. Но если и без нас они в конце концов победили, то сколь оглушительна была бы эта победа, если бы у нас не произошло «великой, бескровной»! Эта последняя словно и нужна была прежде всего для того, чтобы Россия не оказалась в числе победителей.

А. Керсновский, как военный историк-самородок, допускает одностороннее суждение о нашей армии, продиктованное чувством. Наша интеллигенция в течение всего XIX века идеализировала наш народ, а А. Керсновский столь же идеализирует нашего солдата. Эта ложная идеализация со времен Тургенева, Толстого, Златовратского и др. писателей, классиков и народников (Толстой, впрочем, незадолго до смерти прозрел и сказал, что народ наш испортился), дошла и до Царского дворца, где жила вера в наш «добрый народ-богоносец». Мы не имеем сведений, но должно быть велико было разочарование Царских мучеников, когда им в 1917 г. пришлось ближе познакомиться с этим добрым народом-богоносцем.

Дело в том, что в XX веке уже не было не только Суворовских, но даже Скобелевских солдат — героев И. Лукаша из Петровских, Екатерининских и Николаевских времен, а их потомки под влиянием левой пропаганды уже растратили традиционную мораль отцов. Но еще большую роль сыграли короткие сроки службы, благодаря которым армия стала лишь проходным двором, а не профессией на продолжительный срок. А ведь Россию строила профессиональная армия, ибо солдат, шедший на службу на 25 лет или даже на 10–7 лет (в XIX веке) поневоле становился профессионалом. По состоянию на то время техники и тактики было естественно, что такие войска водили в бой сами генералы. Ныне такое явление может быть исключением при плохих войсках (случай ген. Лихачева). Вообще же буквальное ведение в бой своих войск генералами — явление бессмысленное в современной войне.

И. Солоневичу особенно нравятся такие генералы (он приводит пример ген. Туркула), которые не только командуют, но и ведут войска в бой. Это мнение совпадает с мнением наших революционных солдат 1917 г., которые выдвигали требование, чтобы впереди роты в атаку шел ротный к-р, впереди б-на — батальонный, впереди полка — полковой и т. д., до командующего армией включительно. Кроме того, И. Солоневич не делает разницы между гражданской и внешней войной.

Душой нашей армии в последнюю войну были кадровые офицеры, сверхсрочные подпрапорщики и кадровые унтер-офицеры. Они и заслужили тот памятник, который ставят в Европе неизвестному солдату. Массовый же солдат, сын русского народа, показал себя в действительном свете в 1917 г. Памятника ему, надеюсь, ставить не придется.

Когда примем все это во внимание, то можем пожалеть наших генералов. Их положение было неизмеримо труднее их немецких сверстников.

Проведя 3 года на войне в тесном сотрудничестве с нашими генералами, я видел среди них, наряду с неспособными, немало честных, храбрых и способных начальников. Правда, талантов среди них оказалось мало. Но когда в гражданскую войну начали производить в генералы вчерашних шт.-капитанов, то оказалось, что они, будучи хорошими и отличными на шт.-капитанских ролях, оказались зачастую никуда не годными генералами *). А много ли талантов оказалось среди наших общественных деятелей или членов Гос. Думы? Довольно вспомнить, что лидером самой образованной части нашей интеллигенции оказался Милюков.

Видно, оскудела Русская земля талантами… Массы же, народ в широком смысле слова, показал свое творчество главным образом в грабежах, убийствах, русском бунте, бессмысленном и беспощадном. Минина эти массы не выдвинули. Пожарского же военное сословие дало в лице ген. Корнилова. И меньше всего он виноват, что белое движение не победило. Он сделал все, что мог, пожертвовав жизнью. Кровь его на всех сов. гражданах и их детях.

Часовой. Орган связи русского воинства и национального движения за рубежом. № 232–233. Bruxelles, 1 апреля 1939. С. 36–37;
№ 234. 1 мая 1939. С. 29–30

*) О Скоблине как
к-ре полка и н-ке дивизии я писал в 1937 г. в «Илл. России». Таких дутых карьер было много в гражданской войне. Nomina sunt odiosa!